53fivedaysandnightsofagony.md

ПЯТЬ НОЧЕЙ И ПЯТЬ ДНЕЙ АГОНИИ

FIVE DAYS AND NIGHTS OF AGONY

1 ноября, понедельник

November 1, Monday

В ночь на понедельник я почувствовал предсмерт­ный ужас. Не было прямых поводов. Просто вокруг была глухая тьма, в ней лежал мертвый город. У меня возникло предчувствие, что моя жизнь сегод­ня кончится.

On Monday night, I felt a death dread. There were no direct reasons. There was just a dull darkness around, in it lay a dead city. I had a premonition that my life would end today.

У каждого бывают моменты, когда мы ясно пред­ставляем свою будущую неизбежную смерть. Один раньше, другой позже, но обязательно вдруг с ле­денеющей душой ясно понимаем, что настанет ми­нута, когда вот это мое «я» перестанет существовать. Перестанет дышать, думать, не станет вот этих ла­доней, головы, глаз. И каждый по-своему задыхает­ся, отбрасывая это отвратительное ощущение, хва­таясь за успокоительную соломинку: «Это еще не сегодня. Это еще далеко».

Everyone has moments when we clearly imagine our future inevitable death. One earlier, the other later, but without fail, with a chilling soul, we clearly understand that the moment will come when this “I” of mine will cease to exist. He will stop breathing, thinking, these palms, heads, eyes will not be here. And everyone is suffocating in their own way, discarding this disgusting feeling, clutching at a soothing straw: “It's not today yet. It's still a long way off."

Впервые я пережил такое ощущение, когда умер­ла бабка, но то была чепуха по сравнению с тем, что навалилось на меня в эту ночь. Дело в том, что я не мог ухватиться за «еще не сегодня», — именно в каждый день могло случиться «сегодня». Я задох­нулся.

For the first time I experienced such a feeling when my grandmother died, but that was nonsense compared to what had piled on me that night. The fact is that I could not grasp the "not yet today" - it was on every day that "today" could happen. I suffocated.

От глухой тишины кружилась голова. Словно ты завязан в черном мешке или погребен заживо глу­боко под землей, даже корчиться не можешь, и дер­гаться бесполезно: нет выхода.

The silence was dizzying. It's like you're tied up in a black bag or buried alive deep underground, you can't even writhe, and it's useless to twitch: there's no way out.

Слез с печки, нащупал ледяными руками коптил­ку, спички, осторожно, на ощупь, в полной тьме вышел во двор. Словно и не выходил — та же тьма, тот же мешок, и ни шороха, как бы уши заложило. Я взял лопату и полез под дом.

He got down from the stove, groped with icy hands for an oil lamp, matches, carefully, by touch, in complete darkness, went out into the yard. As if he never came out - the same darkness, the same bag, and not a rustle, as if his ears were blocked. I took a shovel and climbed under the house.

Под дом вела низкая дыра, едва протиснулся в нее, и дальше, между землей и балками, было про­странство всего сантиметров двадцать. Но я полз, загребая песок подбородком, распластавшись, держа одной рукой коптилку, другой подтягивая лопату, натыкался на столбы и дохлых, высохших, как пер­гамент, крыс. Одну я отпихнул с досадой, она пока­тилась со звуком пустой коробки.

A low hole led under the house, barely squeezed through it, and further, between the ground and the beams, there was a space of only twenty centimeters. But I crawled, raking in the sand with my chin, sprawled out, holding an oil lamp with one hand, pulling up a shovel with the other, I stumbled upon poles and dead rats dried up like parchment. I pushed one away in annoyance, it rolled with the sound of an empty box.

Забравшись достаточно далеко, я зажег коптилку и поставил ее в песок. Лицо было в пыли и паутине. Я утерся и, лежа на боку, принялся копать.

When I got far enough, I lit the oil lamp and set it in the sand. The face was covered in dust and cobwebs. I wiped myself off and, lying on my side, began to dig.

Сперва было неудобно, каждую лопату приходи­лось вынимать, извиваясь. Потом я перекатился в вырытую ямку, где мог подняться на локтях, и стал рыть быстрее.

At first it was uncomfortable, each shovel had to be taken out, wriggling. Then I rolled into the dug hole, where I could get up on my elbows, and began to dig faster.

Песок был сухой и сыпучий, полный обломков кирпича, о которые скрежетала лопата. Скоро я стал мокрый, но зато в яме мог стоять на коленях. Она получалась неровная, осыпающаяся, как продолго­ватая воронка. Я выкопал черепки, четырехгранный гвоздь, в песке попадались газетные обрывки. Здесь всё сохранилось так, как при постройке дома еще при царе, и, наверное, уже не было тех людей, ко­торые печатали и читали эти газеты или отбрасы­вали битые кирпичи.

The sand was dry and loose, full of broken bricks against which the shovel gnashed. Soon I became wet, but in the pit I could kneel. It turned out uneven, crumbling, like an oblong funnel. I dug out shards, a four-sided nail, newspaper fragments came across in the sand. Everything here has been preserved as it was during the construction of the house under the tsar, and, probably, there were no longer those people who printed and read these newspapers or threw away broken bricks.

Яма была нужна мне, чтобы спрятаться. Действи­тельно, мне стало спокойнее. Здесь я мог умереть лишь в трех случаях: если меня найдут с собаками, если в дом попадет бомба, если дом будет гореть.

I needed the pit to hide myself. Indeed, I became calmer. Here I could die only in three cases: if they find me with dogs, if a bomb hits the house, if the house burns.

Я думал, что совсем один, и чуть не потерял соз­нание, когда рядом вспыхнули два зеленых огня. Это Тит пришел и смотрел огромными глазищами.

I thought I was all alone, and nearly passed out when two green lights flashed nearby. It was Titus who came and looked with huge eyes.

Я чуть не расплакался от благодарности к нему, радости и тепла. Перетащил его к себе на колени — он не протестовал, наоборот, стукнулся лбом и за­мурлыкал, и стали мы сидеть, читать обрывки прес­сы полувековой давности.

I almost burst into tears from gratitude to him, joy and warmth. I dragged him to my knees - he did not protest, on the contrary, he bumped his forehead and purred, and we began to sit, read fragments of the press half a century ago.

Мы внимательно изучили торговое объявление, что какой-то Шмидт имеет честь предложить боль­шой выбор самых лучших швейцарских граммофо­нов, к ним иголки «Амур» и у него можно приобре­сти роскошный набор пластинок, а цены дешевые... Почему-то он же занимался скупкой часов, жемчуга и антикварных вещей. С ума сойти, были когда-то на земле времена: люди спокойно жили, покупали часы, граммофоны, жемчуг... Трудно поверить. А нам с Титом как раз только и не хватало граммо­фона.

We carefully studied the trade announcement that some Schmidt has the honor to offer a large selection of the best Swiss gramophones, with Amur needles and you can buy a luxurious set of records from him, and the prices are cheap ... For some reason, he was also buying up watches , pearls and antiques. It's crazy, there were once times on earth: people lived quietly, bought watches, gramophones, pearls ... It's hard to believe. And Titus and I just lacked a gramophone.

Я незаметно уснул, скорчившись в песке, а когда проснулся, дыра под домом светилась: значит, был уже день. Кот ушел, я замерз, и вообще мне пока­залось тут не так уютно и безопасно, как ночью. С досок пола свисали целые занавеси грязной паути­ны. Этот низкий пол давил и угнетал. У меня опять взвинтились нервы: представилось, как дом рушит­ся и раздавливает меня всей тяжестью. Я по-плас­тунски, торопясь, пополз к дыре, словно крысы меня за пятки кусали, выскочил.

I fell asleep imperceptibly, curled up in the sand, and when I woke up, the hole under the house was glowing: it meant it was already daytime. The cat left, I froze, and in general it seemed to me not as comfortable and safe here as at night. Entire curtains of dirty cobwebs hung from the floorboards. This low floor crushed and oppressed. My nerves flared up again: it seemed like the house was collapsing and crushing me with all its weight. I hurriedly crawled towards the hole like bellies, as if rats were biting my heels, and jumped out.

Чтоб успокоиться, наклонился над бочкой с дож­девой водой — попить. В воде плавало много опав­ших листьев, я их вылавливал, дул на воду; она бы­ла сладкая, очень вкусная. Я еще подумал: если ког­да-нибудь доживу и увижу настоящий водопровод, все равно буду пить воду дождевую, она мне нра­вится.

To calm down, he bent over a barrel of rainwater to drink. Many fallen leaves floated in the water, I caught them, blew on the water; she was sweet, very tasty. I also thought: if someday I live and see a real plumbing, I will still drink rain water, I like it.

Тут послышались какие-то звуки. Я вздрогнул, поднял голову и увидел, что во двор с улицы входит немецкий солдат с винтовкой, а на улице я успел заметить второго. Инстинктивно и очень глупо я присел за бочкой, отлично понимая, что меня сейчас увидят.

There were some sounds. I shuddered, raised my head and saw that a German soldier with a rifle was entering the courtyard from the street, and on the street I managed to notice a second one. Instinctively and very stupidly, I sat down behind the barrel, knowing full well that they would see me now.

Когда мне показалось, что они в мою сторону не смотрят, я пошел за угол дома, опять-таки глуповато пригибаясь, суеверно не оглядываясь и не видя их, словно при этом и они не должны меня увидеть. Я услышал: «Э!.. Э!» — выпрямился и остановился.

When it seemed to me that they were not looking in my direction, I went around the corner of the house, again stooping stupidly, superstitiously not looking back and not seeing them, as if they were not supposed to see me either. I heard: "E! .. E!" straightened up and stopped.

Солдат смотрел на меня строго. Он был чернявый, коренастый, лет тридцати, мешковатый, в грязных, стоптанных сапогах. Его лицо было очень обыкно­венное, будничное, чем-то знакомое — ни дать ни взять слесарь со «Спорта»... Фуражка на нем сидела косо, из-под нее лихо выбились темные кудри. Он сказал по-немецки:

The soldier looked at me sternly. He was dark-haired, stocky, about thirty years old, baggy, in dirty, worn-out boots. His face was very ordinary, everyday, somehow familiar - just like a locksmith from "Sport" ... His cap sat askew, dark curls famously knocked out from under it. He said in German:

— Подойди.

• Come on.

Я сделал несколько шагов вдоль стены.

I took a few steps along the wall.

— Растрелят, — строго сказал он и стал поднимать винтовку.

"They'll shoot you," he said sternly, and began to raise his rifle.

Она, очевидно, была заряжена, потому что затво­ром он не щелкнул. Другой немец подошел, взял его за локоть, что-то спокойно-безразлично сказал, это звучало примерно как: «Да брось ты, не надо». (Это я так думал.)

It was obviously loaded, because he did not click the shutter. Another German approached him, took him by the elbow, said something calmly and indifferently, it sounded something like: “Come on, don’t.” (That's what I thought.)

Второй солдат был старше, этакий пожилой дя­денька со впалыми щеками. Чернявый ему возразил, на миг повернул голову. В этот миг — я понимал — мне надо было прыгнуть и мчаться куда глаза гля­дят. Надо же, что именно сейчас мои гранаты лежа­ли в сенях. Это был тот момент, который я предви­дел.

The second soldier was older, a kind of elderly uncle with sunken cheeks. The black-haired man retorted, turning his head for a moment. At that moment - I understood - I had to jump and rush aimlessly. Wow, right now my grenades were lying in the entryway. This was the moment I had foreseen.

Не было времени даже крикнуть: «Пан! Пан! По­дождите!» Чернявый просто поднимал винтовку, на один миг отвернул голову, возражая пожилому, и это был последний миг моей жизни.

There was no time even to shout: “Pan! Pan! Wait!" The black-haired man simply raised his rifle, turned his head away for a moment, objecting to the elderly man, and this was the last moment of my life.

Все это я понял, не успев шевельнуться. Это как бывает, толкнешь локтем графин или цветочный горшок — видишь, как он кренится, падает прямо на твоих глазах, и успеваешь подумать, что надо схватить, что он сейчас, такой еще целый и совер­шенный, разобьется, но не успеваешь сделать дви­жения, только с досадой и обидой подумаешь, — и он вдребезги.

I understood all this without having time to move. It's like when you push a decanter or a flower pot with your elbow - you see how it leans, falls right before your eyes, and you have time to think what you need to grab, that now, so whole and perfect, it will break, but you don’t have time to make a movement, only with annoyance and resentment, you think - and he is shattered.

Перед лицом я увидел — не в кино, не на картин­ке, не во сне — черную дырку ствола, физически ощутил, как она, опаленная, противно пахнет поро­ховой гарью (а пожилой, кажется, что-то продолжал говорить, но чернявый — горе! горе! — не слушал), и долго-долго не вылетал огонь.

In front of my face I saw - not in a movie, not in a picture, not in a dream - a black hole in the barrel, I physically felt how it, singed, smelled disgustingly of gunpowder burning (and the elderly one, it seems, continued to say something, but dark-haired - grief! woe!—did not listen), and for a long, long time the fire did not fly out.

Потом дырка передвинулась с моего лица на грудь, я мгновенно, изумленно понял, что вот, оказывается, как меня убьют: в грудь! И ружье опустилось.

Then the hole moved from my face to my chest, I instantly, in amazement, realized that this is how they would kill me: in the chest! And the gun went down.

Я не верил, и уже верил, и ждал, что оно опять начнет подыматься. Пожилой скользнул по мне взглядом, тронул чернявого за плечо и пошел со двора. Чернявый строго сказал мне:

I did not believe, and already believed, and waited for it to begin to rise again. The old man glanced at me, touched the black-haired man on the shoulder, and left the yard. The black-haired man said to me sternly:

— Вэ-эг!

• Whee!

Только тогда я наконец сделался ни жив, ни мертв и облился холодным потом. Словно во сне, я пошел за угол на дрожащих, похолодевших, тонких, как проволочки, ногах, вошел в сени, стал в угол лицом и стоял там, покачиваясь.

Only then did I at last become neither alive nor dead, and drenched in a cold sweat. As if in a dream, I went around the corner on legs that were trembling, cold, thin as wires, entered the passage, stood facing the corner and stood there, swaying.

Сколько потом ни думал, так до сих пор не по­нимаю, что это было. Шутка? И пожилой говорил:

No matter how much I thought later, I still don’t understand what it was. Joke? And the old man said:

«Перестань ребячиться, не пугай его»? Или серьез­но? И пожилой говорил: «Да брось ты, на что он тебе сдался»? Если шутка, то почему он хотя бы чуть потом не улыбнулся? Если серьезно, то поче­му не выстрелил? Ему только стоило чуть нажать пальцем. Я, возможно, должен ежегодно, 1 ноября, вспоминать и благодарить этот палец, указатель­ный, на правой руке, который оставил меня жить.

"Stop being childish, don't scare him"? Or seriously? And the elderly said: “Come on, why did he surrender to you”? If it was a joke, then why didn't he smile a little later? Seriously, why didn't you shoot? He just had to press a little with his finger. I should probably remember and thank this index finger on my right hand every year on November 1st that left me alive.

2 ноября, вторник

November 2, Tuesday

Я принадлежу к людям, безоговорочно любящим яркий свет. Мне никогда не бывает чересчур много электрических ламп или чересчур много солнца. Это ни хорошо, ни плохо, а просто, видно, биологи­ческая особенность организма. Никогда не носил темных очков, потому что чем ярче вокруг, чем ослепительнее песчаные пляжи или снежные рав­нины, тем мне лучше, настроение выше, а глаза не только не болят, но, наоборот, купаются в море света.

I belong to people who unconditionally love bright light. I never have too many electric lights or too much sun. This is neither good nor bad, but simply, apparently, a biological feature of the body. I never wore dark glasses, because the brighter around, the more dazzling sandy beaches or snowy plains, the better for me, my mood is higher, and my eyes not only do not hurt, but, on the contrary, bathe in a sea of light.

У матери глаза болели. Она закрывала окна зана­весками, я открывал. Когда все мучились от летней жары, я только входил во вкус. А в возмутительные осенние пасмурные дни, как подумаешь вдруг, что где-то в этот момент в Крыму, или Африке, или на островах Тихого океана ярко сияет и припекает солнце, — вдруг такая тоска нахлынет, хоть плачь... Счастливчики, эти перелетные птицы, без всяких разрешений могут взять себе и полететь.

Mother's eyes hurt. She closed the windows with curtains, I opened them. When everyone was tormented by the summer heat, I just got a taste. And on outrageous cloudy autumn days, when you suddenly think that somewhere at this moment in the Crimea, or Africa, or on the islands of the Pacific Ocean, the sun shines brightly and burns, suddenly such longing will come flooding in, even cry ... Lucky, these migratory birds, without any permission, can take themselves and fly.

Ненавижу шеренги туч, когда солнце то светит, то надолго скрывается. Смотришь, смотришь на эту чер­тову тучу: и когда она пройдет? Вспоминая собы­тие, происходившее много лет назад, я безошибочно скажу, светило ли тогда солнце или был пасмурный день.

I hate the ranks of clouds, when the sun either shines or hides for a long time. You look, you look at this damn cloud: and when will it pass? Recalling an event that took place many years ago, I will unmistakably say whether the sun was shining then or whether it was a cloudy day.

Все это к тому, что я очень обрадовался, когда после пасмурных октябрьских дней глянуло, нако­нец, солнце.

All this to the fact that I was very happy when, after cloudy October days, the sun finally came out.

Словно и не меня вчера расстреливали: я стал беззаботный, уверенный. Словно раз уж повезло, то такова моя судьба, и я выкручусь дальше.

It was as if they didn’t shoot me yesterday: I became carefree, confident. As if since I was lucky, then this is my fate, and I will get out further.

Я положил в карманы по гранате, теперь уже ученый, не расставался с ними, временами прове­рял, не отвинчиваются ли шляпки. Смотрел я вокруг зорко, как кошка, готовый в любой момент исчез­нуть. Охваченный жаждой деятельности, прорыл траншею под домом, раскопал яму, чтобы в ней мог­ла поместиться мать.

I put grenades in my pockets, now a scientist, I did not part with them, from time to time I checked whether the hats could be unscrewed. I looked around vigilantly, like a cat, ready to disappear at any moment. Overwhelmed by a thirst for activity, he dug a trench under the house, dug a hole so that his mother could fit in it.

Она слазила, посмотрела, но в восторг не пришла, а предложила спрятать туда чемодан. Я это быстро сделал, еще и зарыл его поглубже, чтобы не сгорел. А в пожаре я не сомневался — если не от боя, так уж от власовцев нашей хате не спастись. Я смотрел на нее, чтобы запомнить, какой она была.

She climbed down, looked, but was not delighted, but offered to hide the suitcase there. I quickly did it, and also buried it deeper so that it would not burn out. And in the fire, I had no doubt - if not from the battle, then our hut cannot be saved from the Vlasovites. I looked at her to remember what she was like.

Опять на улице шаги и голоса. Я метнулся к дыре и увидел, как по нашей пустынной площади медлен­но-медленно двигались кума Ляксандра и кум Миколай.

Again steps and voices in the street. I rushed to the hole and saw godfather Lyaksandra and godfather Mikolay moving slowly across our deserted square.

Старуха вела слепого осторожно, оберегая от ямок и булыжников, что-то приговаривая. Он был в своих знаменитых очках с синим стеклом и фанер­кой. Когда они обнаружили нас, оба расплакались. Они искали людей.

The old woman led the blind man carefully, protecting him from potholes and cobblestones, saying something. He was wearing his famous blue-glass and plywood glasses. When they found us, they both burst into tears. They were looking for people.

Мать сейчас же повела их в дом, накормила. Они не умели найти еду и уже два дня ничего не ели.

The mother immediately took them into the house and fed them. They couldn't find food and hadn't eaten anything for two days.

— Сядзим у пограбе, — жаловалась старуха. — Усе равно памираць, старый, пошли шукать людзей.

"Sit down at the graveyard," the old woman complained. - Mustache all the same, old man, let's go to joke people.

Мать чуть не плакала. Нет, вы только представь­те, что такое одиночество в вымершем городе! Она оставляла стариков ночевать, они согласились, что надо держаться кучей: спасаться вместе, погибать тоже. Они мостились, мостились, улеглись было, но вдруг решили, что надо присматривать за своей квартирой в доме ДТС и что им лучше спать там в подвале, они прямо невменяемые были, отпусти их в подвал, и все.

Mother almost cried. No, just imagine what loneliness is like in an extinct city! She left the old people to spend the night, they agreed that they should stick together: save themselves together, die too. They were walking, walking, laying down, but suddenly they decided that they needed to look after their apartment in the DTS building and that it was better for them to sleep there in the basement, they were downright insane, let them go to the basement, and that’s it.

Мать дала им картошки, которую они приняли с низкими поклонами, и они потащились через пло­щадь обратно. Я сказал:

Mother gave them potatoes, which they accepted with low bows, and they trudged back across the square. I said:

Вы пошукайте по дворам, по погребам.

You poke around the yards, the cellars.

Старуха всплеснула руками:

The old woman threw up her hands.

— Па чужым пагребам? Красци? Господь прости тябе, дзетка моя!

• To other people's pits? Krasci? Lord forgive you, my dzetka!

Долго я смотрел им вслед с опаской: не подстрели­ли бы. Очень они были необычные, прямо «не из мира сего». Ушли себе по площади, по этому раз­рушенному миру, под ручку, беседуя.

For a long time I looked after them with apprehension: they would not shoot. They were very unusual, just "out of this world." They walked away across the square, through this ruined world, arm in arm, talking.

Я уже засыпал, когда загудел мотор. По окнам пробежали лучи света. Прямо через огород, упира­ясь фарами в нашу хату, с грохотом шло что-то похожее на танк. Не сбавляя хода, оно врезалось в забор, только щепки полетели, и казалось, сейчас врежется в дом, но оно остановилось под стеной, именно в том месте, где была моя чудесная дыра. Бежать было поздно. Во дворе хлопали дверцы, бод­ро разговаривали немцы.

I was already falling asleep when the engine started. Beams of light shone through the windows. Directly across the garden, headlights resting against our hut, something like a tank was coming with a roar. Without slowing down, it crashed into the fence, only the chips flew, and it seemed that it would crash into the house, but it stopped under the wall, exactly in the place where my wonderful hole was. It was too late to run. Doors were slamming in the yard, the Germans were talking cheerfully.

Мать, словно кто ее надоумил, бросилась зажигать коптилку, чтоб они увидели свет и не испугались войдя. Это было правильно сделано: они вытерли даже ноги на крыльце, постучали. Мать откликну­лась. Они вошли, энергичные, подтянутые, улы­баясь.

The mother, as if someone had advised her, rushed to light the oil lamp so that they would see the light and not be afraid when they entered. It was rightly done: they even wiped their feet on the porch, knocked. The mother responded. They entered, energetic, fit, smiling.

— Гутен абенд! — и показали жестами, чего хо­тят: — Шлафен, шлафен, спат! — Битте, — сказала мать.

— Guten abend! - and showed with gestures what they want: - Shlafen, shlafen, spat! "Bitte," said the mother.

Они привычно заходили по комнате, располагаясь, сразу ориентируясь, куда повесить шинель, куда швырнуть сумку. Стали носить из машины одеяла, ящики. Мы тем временем свернули свои постели и пошли на другую половину. Я немного успокоился, вышел и посмотрел, что за машина. Это был везде­ход, по-моему, бронированный, к нему была при­цеплена пушка.

They habitually walked around the room, settling down, immediately orienting themselves where to hang the overcoat, where to throw the bag. They began to carry blankets and boxes from the car. In the meantime, we rolled up our beds and went to the other half. I calmed down a little, went out and looked at what kind of car. It was an all-terrain vehicle, in my opinion, armored, a gun was attached to it.

Немцы бодро переговаривались, минут через де­сять застучали на нашу половину:

The Germans were talking cheerfully, ten minutes later they knocked on our half:

— Матке, малчик, иди сюда!

“Matke, boy, come here!”

Мы вошли. Кроме коптилки, которую мать не ре­шилась забрать, горела ослепительная карбидная лампочка, но мигала, и один с ней возился. На сто­ле была гора еды и выпивки. Вино — в глиняных бутылках с пестрыми этикетками, вместо рюмок — железные стаканчики. Немцы показали на стол, как радушные хозяева:

We entered. In addition to the oil lamp, which the mother did not dare to take away, a dazzling carbide bulb burned, but blinked, and one fiddled with it. There was a mountain of food and drink on the table. Wine - in clay bottles with colorful labels, instead of glasses - iron cups. The Germans pointed to the table like hospitable hosts:

— Битте, битте! Кушат!

• Bitte, bitte! Eat!

Один протянул мне хлеб с ветчиной. Потрясенный, я стал пожирать его, и у меня закружилась голова.

One handed me bread and ham. Shocked, I began to devour it, and my head began to spin.

Их было трое. Франц — пожилой, рыжий, очень спокойный. Герман — лет семнадцати, черноволо­сый, красивый и стройный. Имя третьего я не уз­нал, он был водитель, направил карбидку, чуть по­жевал и свалился от усталости.

There were three of them. Franz is elderly, red-haired, very calm. Herman is seventeen years old, black-haired, handsome and slender. I did not recognize the name of the third, he was the driver, sent a carbide, chewed a little and collapsed from fatigue.

Старый Франц налил нам с матерью вина, взбал­тывая глиняную бутылку, похвастался:

Old Franz poured wine for my mother and me, shaking the clay bottle, and boasted:

— Франс, Париж!

France, Paris!

Вино было сладкое и пахучее. Мама выпила и сказала Францу, что они хорошие немцы, но дру­гие ходят и хотят нас «пиф-паф».

The wine was sweet and fragrant. Mom drank and told Franz that they are good Germans, but others go around and want us "bang-bang."

Франц нахмурился.

Franz frowned.

— Это не есть зольдат. Это есть бандит, стыдно немецкий нация. Мы есть зольдат-фронтовик, артиллерист. Война — «пиф-паф». Матка, киндер — «пиф-паф» нет.

• This is not a soldier. This is a bandit, shame on the German nation. We are a front-line soldier, an artilleryman. War is bang-bang. Uterus, kinder - "bang-bang" no.

Герман вынул из бокового кармана губную гар­мошку, заиграл. Франц все пил вино, с трудом, но упорно подбирал слова, рассказывал, как они звер­ски устали. Они втроем сначала были в Норвегии, потом воевали в Африке у Роммеля, а сейчас их сняли с того, Западного фронта. И везде им при­ходилось воевать:

Herman took a harmonica out of his side pocket and played it. Franz drank the wine all the time, choosing his words with difficulty but stubbornly, telling them how terribly tired they were. The three of them were first in Norway, then they fought in Africa near Rommel, and now they have been removed from that Western Front. And everywhere they had to fight:

— Майн готт, матка! Здесь — война! Там война! Война, война.

• Mein gott, mother! Here is war! There is a war! War, war.

Этот Франц был серьезный, мужественный, слов­но просоленный, словно насквозь пропахший поро­хом, я его побаивался. А вот молодой Герман, всего на каких-нибудь года три старше меня, — этот был наивный и симпатичный, как мой Болик, и он раз­говаривал больше со мной.

This Franz was serious, courageous, as if salty, as if smelling of gunpowder through and through, I was afraid of him. But young Herman, only some three years older than me, this one was naive and likeable, like my Bolik, and he talked more to me.

— Франц есть фон Гамбург, их ист фон Берлин, — гордо сказал он. — Я уже год воевать!

“Franz is von Hamburg, their ist von Berlin,” he said proudly. - I have been fighting for a year!

А страшно воевать? — спросил я.

Is it scary to fight? I asked.

Он улыбнулся:

He smiled.

— Говорить правда — страшно. Франция есть нет очень страшно. Россия есть страшно.

“Telling the truth is scary. France is not very scary. Russia is scary.

Он немедленно достал фотографию, где снят с отцом: очень солидный дядя в шляпе, с палкой, и рядом с ним робкий костлявый мальчишка в корот­ких штанах на фоне какой-то берлинской площади.

He immediately took out a photograph where he was taken with his father: a very respectable uncle in a hat, with a stick, and next to him a timid, bony boy in short pants against the backdrop of some kind of Berlin square.

Мать спросила, где фронт и сдадут ли Киев.

Mother asked where the front was and whether Kyiv would be surrendered.

Франц сразу помрачнел. Нет, Киев не сдадут. Фронт здесь, в лесу. Но русские в Киев не войдут никогда. Будет ужасный бой. Уж если перебросили войска из самой Франции, о, тут будет такое! Да, тут будет Сталинград, только для русских. Он по­думал и, посидев немного, повторил, выговаривая довольно четко: Сталинград.

Franz immediately darkened. No, Kyiv will not be surrendered. The front is here in the forest. But the Russians will never enter Kyiv. There will be a terrible fight. If troops were transferred from France itself, oh, there will be such a thing! Yes, there will be Stalingrad, only for the Russians. He thought for a while and, after sitting for a while, repeated, pronouncing quite clearly: Stalingrad.

Мама сказала:

Mom said:

— Седьмого ноября самый большой советский праздник.

• The seventh of November is the biggest Soviet holiday.

— Йа, йа! — воскликнул Франц. — Совет хотеть взять Киев праздник — Октябрь. Но они нет взять, они умирай.

— Ya, ya! Franz exclaimed. - Advice to want to take Kyiv holiday - October. But they don't take it, they die.

Мне стало тоскливо. Он не врал — охота ему бы­ла! И они отнеслись к нам, как люди. Это был серь­езный разговор. Я спросил:

I became sad. He did not lie - he had a desire! And they treated us like people. It was a serious conversation. I asked:

— А если возьмут? Вы же отступаете?

• What if they take it? Are you retreating?

— Йа, йа, понимай, — серьезно сказал старый Франц. — Вы совет ожидать, но я говорил, я альтер зольдат: вы уходить, уходить, пожалуйста. Здесь — умирай.

“Ya, ya, understand,” old Franz said seriously. - You are advised to wait, but I said, I am an alter soldier: you leave, leave, please. Here, die.

Он стал объяснять, что нам надо бежать куда-нибудь в село или в лес, выкопать ямку, сидеть и ждать, пока отодвинется фронт, а Киев будет пре­вращен в мертвую зону, таков приказ Гитлера.

He began to explain that we needed to run somewhere to a village or a forest, dig a hole, sit and wait until the front moved back, and Kyiv was turned into a dead zone, that was Hitler's order.

Франц стучал себя пальцем в грудь:

Franz tapped his chest with his finger:

— Это я говорить, альтер зольдат. Я воевать еще Польша. Это все так есть: наступление, отступле­ние. Русский устал.

— That's me talking, alter soldier. I fight another Poland. This is how it is: advance, retreat. The Russian is tired.

Водитель спал на кушетке, не раздеваясь. Герман захандрил и отложил гармошку. Франц пьянел. Мы пошли к себе, слышали, что Франц и Герман долго не спали, о чем-то говорили.

The driver slept on the couch without undressing. Herman became depressed and put down his harmonica. Franz was drunk. We went to our room, heard that Franz and Herman had not slept for a long time, they were talking about something.

Ночью я проснулся от крика. Мать отчаянно звала:

At night I woke up screaming. Mother desperately called:

— Толя, Толя! Ох, помоги!

• Tolya, Tolya! Oh help!

Слышалась возня, полетела табуретка. Сонный, я закричал:

There was a fuss, a stool flew. Sleepy, I screamed:

— Кто тут? Кого?

• Who is there? Whom?

Зажег спичку, сперва ослеп от света ее, потом увидел, как мать борется с рыжим Францем. Он был крепко пьян, бормотал по-немецки, убеждал ее, толкал.

He lit a match, at first he was blinded by its light, then he saw how his mother was fighting with the red-haired Franz. He was heavily drunk, muttering in German, persuading her, pushing her.

На печи у меня всегда были заготовлены лучины. Я зажег одну и решительно стал спускаться с печи. Рыжий Франц обернулся на свет, пьяными глазами уставился на огонь, задумчиво посмотрел на меня и отпустил мать.

On the stove, I always had torches prepared. I lit one and resolutely began to descend from the stove. Red-haired Franz turned into the light, stared at the fire with drunken eyes, looked thoughtfully at me, and dismissed his mother.

— Криг, матка. Война, нихтс гут, — сказал он. — А!..

— Krieg, mother. War, nihts gut,” he said. - BUT!..

И, шатаясь, вдребезги пьяный, ударившись о дверь, вышел.

And, staggering, drunk to smithereens, hitting the door, he went out.

Мать, дрожа, заложила дверь жердью.

The mother, trembling, blocked the door with a pole.

— Он пьяный, он совсем пьяный, — сказала она. — Хорошо, что ты зажег свет. Спи... Спасибо.

"He's drunk, he's quite drunk," she said. It's good that you turned on the light. Sleep... Thank you.

Я впервые по-настоящему почувствовал себя муж­чиной, который может и должен защищать. Я мно­го раз просыпался до утра, прислушивался, прове­рял гранаты под подушкой. Высчитывал дни и часы. До праздника 7 ноября оставалось девяносто шесть часов. А вокруг — тишина.

For the first time I really felt like a man who can and should protect. I woke up many times until the morning, listened, checked the grenades under my pillow. Calculate days and hours. There were ninety-six hours left until November 7th. And all around is silence.

3 ноября, среда

November 3, Wednesday

Среда третьего ноября началась великолепным утром. Небо было совсем чистое и синее. Я вышел на крыльцо и буквально захлебнулся этой свеже­стью, чистотой, утренним солнцем.

Wednesday November 3rd began on a glorious morning. The sky was very clear and blue. I went out onto the porch and literally choked on this freshness, purity, the morning sun.

Вам знакомо это состояние, когда утром глядишь на небо, и хочется хорошо прожить этот день, а ес­ли это выходной, то тянет спешно собираться, заво­рачивать бутерброды в пакет и двигать на рыбал­ку или просто на травку.

You know this state when you look at the sky in the morning and want to have a good day, and if it's a day off, then you want to rush to get ready, wrap sandwiches in a bag and go fishing or just grass.

Это был день решающего боя за Киев, и сейчас, снова переживая его начало, я опять и опять, хоть убейте меня, не могу понять, почему на этой прекрасной, благословенной земле — с таким небом и таким солнцем, — в среде людей, одаренных умом, размышлением, не просто животных с инстинкта­ми, но в среде мыслящих, понимающих людей возможно такое предельное идиотство, как война, дик­татуры, терроры, все эти взаимные смертоубийства и садистские издевательства одних над другими.

It was the day of the decisive battle for Kyiv, and now, reliving its beginning again and again, even if you kill me, I cannot understand why on this beautiful, blessed land - with such a sky and such a sun - among people gifted mind, thinking, not just animals with instincts, but among thinking, understanding people, such extreme idiocy as war, dictatorships, terrors, all these mutual murders and sadistic bullying of some over others is possible.

Да, да, конечно же, все это добротно анализирует­ся специалистами всех «-измов», и с точки зрения каждого великолепно объяснено политически, исто­рически, экономически, психологически. Все разоб­рано, доказано, все ясно. Но я все равно НЕ ПОНИ­МАЮ.

Yes, yes, of course, all this is thoroughly analyzed by specialists of all “-isms”, and from the point of view of everyone it is perfectly explained politically, historically, economically, psychologically. Everything is dismantled, proven, everything is clear. But I still don't get it.

Герман и водитель черпали воду из бочки, умы­вались, хохотали, плескались. Рыжий Франц ходил помятый, у него, должно быть, после вчерашнего трещала голова; ночного происшествия будто и не было, так он хотел показать.

Herman and the driver scooped up water from a barrel, washed themselves, laughed, and splashed. Red-haired Franz walked around rumpled, he must have cracked his head after yesterday; the night incident seemed to have never happened, so he wanted to show.

Мама разложила щепки под кирпичами, стала го­товить. При дневном свете вездеход выглядел не страшно, обыкновенный себе вездеход, спереди ко­леса, сзади гусеницы, кузов под брезентом. Он мир­но стоял у дома, глядя на мир внимательно-вопро­сительными фарами, пахнущий бензином и про­пыленный.

Mom spread the chips under the bricks and began to cook. In daylight, the all-terrain vehicle did not look scary, an ordinary all-terrain vehicle, wheels in front, tracks in the back, a body under a tarpaulin. He stood peacefully at the house, looking at the world with attentively interrogative headlights, smelling of gasoline and dusty.

Франц и Герман подняли брезент, принялись вы­гружать из кузова мешки с картошкой. Я крутился рядом, стараясь угадать, зачем им столько кар­тошки.

Franz and Herman lifted the tarpaulin and began unloading sacks of potatoes from the truck. I hung around, trying to guess why they needed so many potatoes.

Но оказалось, что под картошкой лежат снаряды. Или интендант заставил их возить эту картошку, или они сами где-то прихватили это добро, уж во всяком случае, не собирались же они торговать ею. Они выгрузили все дочиста, попросили веник и подмели в кузове. Герман развязал мешок, высыпал на землю пуда полтора, подмигнул мне: бери, мол, это вам.

But it turned out that there were shells under the potatoes. Either the quartermaster forced them to carry these potatoes, or they themselves grabbed this stuff somewhere, in any case, they were not going to trade it. They unloaded everything clean, asked for a broom and swept in the back. Herman untied the sack, poured a pood and a half on the ground, winked at me: take it, they say, this is for you.

Вдруг затряслась земля.

Suddenly the earth shook.

Это было так странно и неуместно, что я не успел испугаться. Земля просто заходила ходуном под но­гами, как, наверное, бывает при землетрясении, в сарае повалились дрова, захлопали двери. Несколь­ко секунд длилось это трясение земли при чистом небе и ясном утре, и тогда со стороны Пущи-Води­цы донесся грохот.

It was so strange and out of place that I didn't have time to get scared. The earth just shook underfoot, as probably happens during an earthquake, firewood fell in the barn, the doors slammed. This shaking of the earth lasted for several seconds with a clear sky and a clear morning, and then a roar came from the direction of Pushcha-Voditsa.

Это был даже не грохот, это был рев — сплошная лавина, море рева. Никогда в жизни больше не слы­шал ничего подобного, и не хочу услышать: словно разрывалась и выворачивалась наизнанку сама земля.

It wasn't even a roar, it was a roar - a continuous avalanche, a sea of roar. I never heard anything like it again in my life, and I don’t want to hear it: it was as if the earth itself was being torn and turned inside out.

Каким-то толчком меня выбросило на середину двора, я не понимал: что это, отчего, рушится ли мир, идут ли оттуда валы по земле, как цунами? А немцы тоже заметались, тревожно глядя в ту сто­рону, но за насыпью было только синее небо.

Somehow I was thrown into the middle of the yard, I didn’t understand: what was it, why, was the world collapsing, were the ramparts coming from there along the ground, like a tsunami? And the Germans also rushed about, anxiously looking in that direction, but behind the embankment there was only a blue sky.

Водитель быстро влез на кабину, вытянул шею, но тоже ничего не увидел. Тут немцы перекинулись двумя-тремя короткими фразами и быстро, делови­то стали загружать картошку и снаряды обратно. Герман побежал в дом, вынес автоматы. Франц до­стал каски и раздал всем.

The driver quickly climbed into the cab, craned his neck, but also saw nothing. Here the Germans exchanged two or three short phrases and quickly, busily began to load potatoes and shells back. Herman ran into the house, took out machine guns. Franz took out helmets and handed them out to everyone.

Мама затопталась вокруг кирпичей, не зная, про­должать ли варить обед, или она уже не успеет.

Mom stomped around the bricks, not knowing whether to continue cooking dinner, or she would not have time.

Далеко за насыпью, там, над Пущей-Водицей, по­казались черные точки самолетов. Из-за грохота их не было слышно, только ползли по небу точки, как комарики. Небо вокруг них сразу покрылось белы­ми хлопьями. Они быстро прошли над Пущей-Водицей, и едва они скрылись, как из-за Днепра пока­залась вторая волна — чуть ближе.

Far beyond the embankment, over Pushcha-Voditsa, the black dots of airplanes appeared. Because of the roar, they could not be heard, only dots crawled across the sky like mosquitoes. The sky around them was immediately covered with white flakes. They quickly passed over Pushcha-Voditsa, and as soon as they disappeared, a second wave appeared from behind the Dnieper - a little closer.

Они прошли среди разрывов зенитных снарядов такой же стре­мительной дугой, а за ними шла третья волна — еще ближе.

They passed through the explosions of anti-aircraft shells in the same rapid arc, and behind them came the third wave, even closer.

Волна за волной они бомбили Пущу-Водицу, захватывая новые и новые дуги, точно к последовательно.

Wave after wave they bombed Puscha-Voditsa, capturing new and new arcs, exactly to the next.

Франц, Герман и водитель оставили вездеход и в касках, с автоматами стояли у сарая, хмуро, собран­но наблюдая. Вот дуга прошла по краю леса, вот уже в районе «Кинь грусть», еще ближе...

Franz, Herman and the driver left the all-terrain vehicle and in helmets, with machine guns, stood by the barn, frowning, watching with concentration. Here the arc passed along the edge of the forest, now in the “Throw sadness” area, even closer ...

Я подошел и стал рядом, прислушиваясь. Артил­леристы тихо переговаривались, не отрывая глаз от клокочущего, захватывающего представления в небе:

I walked over and stood by, listening. The gunners were talking quietly, not taking their eyes off the bubbling, exciting performance in the sky:

— Ильюшин.

— Ilyushin.

—Да.

-Yes.

— Там есть окоп.

• There's a trench there.

— Поставь прицел.

• Set your sights.

Рыжий Франц взял меня за плечо и очень серь­езно, озабоченно стал говорить, показывая на ого­род, на мать: мол, бегите, прячьтесь.

Red-haired Franz took me by the shoulder and began to speak very seriously, anxiously, pointing to the garden, to my mother: they say, run, hide.

— Пиф-паф. Совет Ильюшин... «Шварцер Тод». Я покивал головой, но, не знаю почему, не ушел. Во мне все было напряжено до предела. Приближа­лась «Черная смерть», и может это пришли уже по­следние минуты жизни.

• Bang Bang. Council Ilyushin ... "Schwarzer Tod". I nodded my head, but, I don't know why, I didn't leave. Everything in me was tense to the limit. The Black Death was approaching, and maybe it was already the last minutes of life.

В этот момент загорелся один из самолетов. Он медленно, косо пошел и скрылся за насыпью. В небе вспыхнул купол парашюта — кто-то из экипажа выбросился, и его понесло ветром на лес. Точечка человека висела под белым кружком парашюта — вопиюще беззащитная среди зенитных хлопков и трасс. Не думаю, чтоб он долетел до земли живой, а если долетел, то попал к немцам. Артиллеристы отнюдь не радовались, глядя на него. Они, так же, как и я, хмуро смотрели, как он спускается и скры­вается.

At that moment, one of the planes caught fire. He slowly, sideways went and disappeared behind the embankment. A parachute dome flared in the sky - one of the crew jumped out, and it was carried by the wind to the forest. A dot of a man hung under the white circle of the parachute - blatantly defenseless among anti-aircraft pops and trails. I do not think that he flew to the ground alive, and if he did, then he got to the Germans. The gunners were by no means happy looking at him. They, like me, frowned as he descended and disappeared.

Черные, отчаянно ревущие, почти на бреющем по­лете штурмовики тройками прошли за насыпью. Они и бомбили и стреляли — в общем шквал огня, и там взлетели какие-то обломки, доски, земля. Небо было все рябое от разрывов. Следующая волна дол­жна была прийтись на нас.

Black, desperately roaring, almost at a strafing flight, attack aircraft in threes passed behind the embankment. They both bombed and fired - in general, a flurry of fire, and some debris, boards, earth flew up there. The sky was all pockmarked with ruptures. The next wave was supposed to come at us.

И она пришлась.

And she came.

Они вынырнули из-за садов и домов, отчаянно низкие, чудовищно низкие, прямо достать рукой. Они ревели так, что не слышно было голоса, мча­лись тройка за тройкой, у каждого сверкал впе­реди огонь, и последнее, что я запомнил, — это при­жавшийся к сараю в неестественно распластанной позе рыжий Франц, который направлял вверх тря­сущийся от стрельбы автомат, но это было как в немом кино: автомат трясся, а звука не было, пото­му что стоял сплошной рев; и все закачалось.

They emerged from behind the gardens and houses, desperately low, monstrously low, right at hand. They roared so that their voices could not be heard, troika after troika rushed, each had a sparkling fire in front, and the last thing I remembered was the red-haired Franz clinging to the barn in an unnaturally sprawled position, who was pointing up a machine gun shaking from firing, but this it was like in a silent movie: the machine was shaking, but there was no sound, because there was a continuous roar; and everything started up.

Меня швырнуло, повалило, я пронзительно за­кричал, не слыша себя: »Бомбы!» — но вышло что-то вроде «Бо-ау-ы!», стало черно, стало светло, зем­ля перекинулась, земля встала на место, я обнару­жил, что бегу на четвереньках, сейчас ударюсь го­ловой о крыльцо. И самолетов не стало.

I was thrown, knocked down, I screamed piercingly, not hearing myself: "Bombs!" - but it went something like “Bo-ay!”, it became black, it became light, the earth was thrown over, the earth fell into place, I found myself running on all fours, now I will hit my head on the porch. And there were no planes.

Из-за сарая вышел, весь в песке с головы до ног, Герман с перекошенным лицом, схватил из машины новую обойму, чтобы перезарядить автомат, но не успел.

Herman came out from behind the barn, covered in sand from head to toe, with a contorted face, grabbed a new clip from the car to reload the machine gun, but did not have time.

Из-за садов и домов черными стрелами вырва­лись новые самолеты. Герман полез под гусеницы вездехода. Я кинулся в дом, успел только забе­жать, прислониться спиной к печке, прямо влип в нее — и дом вместе с печкой качнулся, я увидел через окно перед собой, как у ворот, в кусте сирени ослепительно вспыхнул огонь, полетели куски во­рот и забора, одновременно стекло в окне треснуло звездой, на меня посыпались известка и пыль, и шевельнулись волосы на макушке, словно кто-то погладил рукой. Самолеты исчезли, и слышен стал звон осыпающихся стекол.

From behind the gardens and houses, more planes shot out like black arrows. Herman climbed under the tracks of the all-terrain vehicle. I rushed into the house; at the same time, the glass in the window cracked like a star, lime and dust fell on me, and the hair on the top of my head moved, as if someone had stroked my hand. The planes disappeared, and the sound of crumbling glass was heard.

Я как-то автоматически-деловито стал чиститься, потряс головой, чтобы с нее осыпалась штукатурка, взглянул на печку и удивился: в ней, ровно на один палец выше моей макушки, зияла идеально круглая дыра. Я не поверил, прислонился к печке спиной, щупал у себя над головой, и палец мой просунулся в дыру. Вот, значит, кто погладил меня по волосам. Я обошел печку и посмотрел с другой стороны. Про­тивоположная стенка была цела, осколок застрял внутри печи.

I somehow automatically and efficiently began to clean, shook my head so that the plaster would fall off it, looked at the stove and was surprised: in it, exactly one finger above my crown, there was a perfectly round hole gaping. I did not believe it, I leaned back against the stove, felt over my head, and my finger stuck into the hole. So that's who stroked my hair. I walked around the stove and looked from the other side. The opposite wall was intact, a fragment stuck inside the furnace.

Тут я наконец понял, что нужно спасаться в око­пе. Я понятия не имел, куда девалась мать. Вышел, оглядываясь, подумал: «Может, она уже там», — и в этот момент из-за садов и домов показались са­молеты.

Then I finally realized that I needed to save myself in a trench. I had no idea where my mother had gone. He went out, looking around, thinking: “Maybe she is already there,” and at that moment, planes appeared from behind the gardens and houses.

Я был в шоке, потому что, как заяц, побежал по ровному и открытому огороду к окопу, в то же вре­мя отлично понимая, что я прекрасная цель и что я не добегу.

I was shocked because, like a hare, I ran across the even and open garden to the trench, at the same time knowing perfectly well that I was an excellent target and that I would not run.

Краем сознания отметил, что самолеты уже пе­редо мной, что в огороде рядом со мной — огром­нейшая яма и все вокруг усыпано слоем пушистого песка, по которому я мягко топотал, оставляя це­почку следов.

Out of the corner of my consciousness I noted that the planes were already in front of me, that in the garden next to me there was a huge hole and everything around was strewn with a layer of fluffy sand, on which I softly stomped, leaving a chain of footprints.

Самолеты уже были — вот. Я увидел головы летчиков и на крыльях красные звезды, тем же краем сознания машинально отметил, что вокруг меня взлетают песчаные столбики, и мне стало очень обидно, что они убивают меня, дурака, принимая за немца. Это была больше обида на себя и на судьбу, потому что на такой скорости охота им разгляды­вать, кто там внизу: немец или не немец, тем более они знали, что населения в городе нет.

There were already planes - here. I saw the heads of the pilots and red stars on the wings, with the same edge of consciousness I automatically noted that columns of sand were flying up around me, and I felt very hurt that they were killing me, a fool, mistaking for a German. It was more an insult to themselves and to fate, because at such a speed they wanted to look at who was down there: a German or not a German, especially since they knew that there was no population in the city.

Песчаных столбиков было так много, а я как-то пробежал между ними. Самолетов и след простыл, а я все бежал к окопу. Ввалился в него полуоглу­шенный, кинулся в самый темный и дальний угол, сильно ушибив мать. Радость! Она была там и бы­ла жива. Но снова зарокотало.

There were so many sand columns, and somehow I ran between them. The planes and the trail caught a cold, but I kept running to the trench. He burst into it half-stunned, rushed into the darkest and farthest corner, badly bruising his mother. Joy! She was there and she was alive. But it rumbled again.

Из-за садов и домов вырвались самолеты, затряс­лась земля, словно какой-то разъяренный циклоп барабанил по ней, ходуном заходили балки пере­крытия, посыпались струи земли, мать грубо за­толкнула меня в глубину, упала сверху, накрывая собой, а когда грохот стих, она выглянула, бормоча, словно молилась:

Airplanes burst out from behind gardens and houses, the earth shook as if some angry cyclops drummed on it, floor beams shook, jets of earth fell, mother roughly pushed me into the depths, fell from above, covering herself, and when the roar subsided, she looked out, muttering, as if praying:

— Так их, так их!

• So them, so them!

Она схватила меня, обезумевшая, раскачиваясь, и говорила не столько мне, сколько «им»:

She grabbed me, distraught, swaying, and said not so much to me as to "them":

— Пусть и мы погибнем, но сколько можно — бросайте. Бейте их, так их! Пусть нас, но чтобы и их!

• Let us die, but as much as possible - drop it. Beat them, so them! Let us, but let them!

Боюсь, что вы этого не поймете или не поверите. В самолетах сидели СВОИ, которые чесали и гнали ЧУЖИХ, и уж сыпали им что надо. Вот, значит, как их гонят, мерзавцев.

I'm afraid you won't understand or believe it. OUR OWN people were sitting on the planes, who scratched and drove ALIEN, and they poured what they needed. That means how they are driven, bastards.

— Чешите, голубчики, чешите! Так это началось.

• Scratch, darlings, scratch! That's how it started.

Приспособляемость человека удивительна. К обе­ду я уже по звуку определял, куда летят самолеты и велика ли опасность. Стал привыкать к такой жизни. В интервалах бежал в дом.

Human adaptability is amazing. By lunchtime, I could already tell by the sound where the planes were flying and whether the danger was great. I got used to this kind of life. At intervals he ran into the house.

Он выглядел живописно: стены побиты осколка­ми, все до единого стекла вылетели, на крыше — словно кто лопатой набросал кучи песка, лежат об­горелые кирпичи, хотя труба цела. Яма от бомбы рядом с хатой была таких размеров, что в нее сво­бодно вошли бы два грузовика. Повсюду много мел­ких воронок, земля как в оспе.

It looked picturesque: the walls were beaten with splinters, every single piece of glass flew out, on the roof - as if someone had thrown heaps of sand with a shovel, there were burnt bricks, although the pipe was intact. The bomb pit next to the hut was big enough for two trucks to fit in. There are many small craters everywhere, the earth is like smallpox.

Артиллеристы сидели в щели за сараем, прижав­шись друг к другу, обсыпанные землей, они уже не строчили, а видно, думали лишь об одном: как бы уцелеть. Автоматы валялись по двору.

The gunners were sitting in the crack behind the shed, huddled together, sprinkled with earth, they were no longer scribbling, but apparently they were thinking only about one thing: how to survive. Machine guns were scattered around the yard.

Франц замахал мне рукой:

Franz waved his hand at me.

— Уходить! Уходить, малчик!

• Leave! Leave, boy!

Я отмахнулся. Смотрел вокруг и думал: «Жаль, эта бомба не долетела метров двадцать, а шла точ­но на вездеход с пушкой, правда, и хаты нашей тогда бы как не бывало».

I waved it off. I looked around and thought: “It’s a pity that this bomb didn’t fly about twenty meters, but it went exactly at an all-terrain vehicle with a gun, however, our hut would then be gone.”

Через проломанный забор пришел озабоченный солдат, позвал наших артиллеристов, они вылезли, но тут показался самолет, они, как кролики, кину­лись обратно в щель. Я подумал: «Ага, вам уже и одиночного самолета достаточно».

A worried soldier came through the broken fence, called our gunners, they got out, but then a plane appeared, they, like rabbits, rushed back into the gap. I thought: “Yeah, you already have enough of a single plane.”

Переждав, они побежали за солдатом. Я за ними, посмотреть, в чем дело. Третьего от нас дома Корженевских не было. Вместо него зияла яма, частью заваленная досками и забрызганная кровью.

After waiting, they ran after the soldier. I follow them, see what's up. There was no third Korzhenevsky house from us. Instead, there was a gaping hole, partly littered with boards and spattered with blood.

Рядом стоял, весь ободранный осколками, тополь, и дверь дома висела высоко на его макушке, заце­пившись за ветки. Вот откуда к нам на крышу при­летели кирпичи.

A poplar tree stood nearby, all peeled off by fragments, and the door of the house hung high on its top, catching on branches. That's where the bricks came from on our roof.

Солдат и артиллеристы принялись растаскивать доски в яме. На столе во дворе лежали ярко-крас­ные, испачканные песком куски мяса, некоторые с прилипшими тряпками. Я подумал, что, может, здесь резали корову. Но увидел, что немцы достают из ямы новые, передают друг другу и складывают в кучу на стол. Подали кусок головы с белыми тор­чащими зубами. Мне стало плохо, и я ушел.

Soldiers and gunners began to pull apart the boards in the pit. On a table in the yard lay bright red, sand-stained chunks of meat, some with rags stuck to them. I thought maybe a cow was being slaughtered here. But I saw that the Germans were getting new ones out of the pit, passing them to each other and putting them in a heap on the table. They gave me a piece of the head with white protruding teeth. I got sick and left.

Много раз я замечал, что при сильной канонаде погода портится. Может, это случайно, но под гро­хот из Пущи-Водицы небо, утром такое чистое, к обеду стало затягиваться тучами, и они, низкие и седые, сделали день унылым, нехорошим. Штурмо­викам они не мешали. «Черная смерть» летала поч­ти над землей.

Many times I noticed that with a strong cannonade the weather deteriorates. Maybe it's accidental, but under the roar from Pushcha-Voditsa, the sky, so clear in the morning, began to be covered with clouds by lunchtime, and they, low and gray-haired, made the day dull, bad. They did not interfere with the stormtroopers. "Black Death" flew almost above the ground.

Артиллеристы отмывали руки от крови, окружив бочку, когда по улице проскакал верховой, что-то резко, гортанно прокричал. Они бросились в везде­ход. Заплевался дымом мотор, машина выехала из ворот, круто вырулила, только пушка мотнулась, и где-то еще зарычали вездеходы, помчались, лязгая по мостовой, на север, к Пуще-Водице, в пекло.

The gunners were washing their hands of blood, surrounding the barrel, when a rider galloped down the street, shouting something sharply, in a guttural voice. They rushed into the all-terrain vehicle. The engine was spitting smoke, the car drove out of the gate, taxied sharply, only the cannon dangled, and all-terrain vehicles roared somewhere else, rushed, clanging along the pavement, to the north, to Pushcha-Voditsa, into the inferno.

4 ноября, четверг

November 4, Thursday

Мы думали, больше никогда не увидим их, но они вернулись. Ночью дрожание земли и канонада утихли. Вдруг окна засветились под фарами, везде­ход въехал во двор и остановился под кустом си­рени. Я подумал: «Вот так, съездили в бой, как на службу, а вечером вернулись на ночлег».

We thought we would never see them again, but they are back. During the night, the trembling of the earth and the cannonade subsided. Suddenly, the windows lit up under the headlights, the all-terrain vehicle drove into the yard and stopped under a lilac bush. I thought: “That's it, we went to battle, as if to the service, and in the evening we returned for the night.”

Они не сразу пошли в дом, но в темноте приня­лись ломать кусты и маскировать машину. Я вы­шел, они не обращали на меня внимания. Пушку они отцепили, выкатили на улицу и направили стволом на насыпь.

They did not immediately go into the house, but in the dark they began to break the bushes and disguise the car. I went out, they ignored me. They unhooked the cannon, rolled it out into the street and pointed the barrel at the embankment.

Брезент вездехода висел клочьями. А когда они вошли в комнату и зажгли карбидку, оказалось, что вид у них неописуемый: обгоревшие, в копоти, перевязанные руки дрожат. Особенно потрясенным выглядел юный Герман. Он бесцельно тыкался по углам, и казалось, вот-вот расплачется. Франц про­тянул мне котелок, попросил принести воды.

The tarpaulin of the all-terrain vehicle hung in tatters. And when they entered the room and lit a carbide, it turned out that their appearance was indescribable: their burnt, soot-covered, bandaged hands were trembling. Young Herman looked especially shocked. He poked aimlessly in the corners, and seemed about to burst into tears. Franz handed me a bowler hat and asked me to bring some water.

— Большой огонь? — спросил я.

• Big fire? I asked.

— О! — сказал Франц, и вдруг они все заговори­ли, объясняя, рассказывая: им надо было выгово­риться, и они изо всех сил объясняли жестами и словами всех наций Европы, как там было ужасно, невозможно описать, град, огонь, ад... Герман вы­тащил из сумки словарик, рылся в нем, пока не нашел нужное слово и несколько раз повторил его с отчаянным выражением в глазах:

• ABOUT! - said Franz, and suddenly they all started talking, explaining, telling: they needed to speak out, and they did their best to explain with gestures and words of all the nations of Europe, how terrible it was there, impossible to describe, hail, fire, hell ... Herman pulled out a dictionary from the bag, rummaged through it until he found the right word and repeated it several times with a desperate expression in his eyes:

— Ужис. Ужис! Понимаешь? Ужис!

— Horror. Horror! Understand? Horror!

Из всего потока слов я уловил общий смысл: что Франция или Африка — курорт по сравнению с сегодняшним боем. Русские бьют «катюшами». Гро­хот и землетрясение с утра — это были в основном «катюши». Русские наступали от деревни Петривци и вошли в Пущу-Водицу. Немецкие части смяты, разгромлены, лес горит, земля горит. Им самим не­понятно, как они остались живы.

From the whole flow of words, I caught the general meaning: that France or Africa is a resort compared to today's battle. The Russians hit with Katyushas. The rumble and earthquake in the morning - these were mostly Katyushas. The Russians advanced from the village of Petrivtsi and entered Puscha-Voditsa. The German units are crushed, defeated, the forest is on fire, the earth is on fire. They don't know how they survived.

— О малчик, майн малчик! — Рыжий Франц ру­ками обхватил голову, покачал ею и так застыл, упершись локтями в стол.

“Oh boy, mein boy!” Red-haired Franz clasped his head in his hands, shook it, and froze like that, resting his elbows on the table.

Все это было неожиданно, ведь они приехали та­кие бодрые, мужественные, а теперь вели себя, как перепуганные женщины.

All this was unexpected, because they arrived so cheerful, courageous, and now they behaved like frightened women.

— У Франца есть дети? — тихо спросил я у Германа.

Does Franz have children? I quietly asked Herman.

— Йа, — ответил тот. — Есть три дети. Драй.

“Ya,” he replied. - There are three children. Dry.

Три.

Three.

Я вышел. Горизонт в нескольких местах светил­ся сильными малиновыми заревами, от них ночь казалась какой-то кроваво-красной. Изредка доно­сились орудийные раскаты.

I went out. The horizon in several places shone with strong crimson glows, from which the night seemed somehow blood-red. Occasionally, gunshots were heard.

У школы гудели машины, слышались команды, какие-то истерические выкрики. Словно бес тол­кал меня. Я вышел на улицу, прижимаясь к забо­рам, стал подкрадываться к школе, чтобы рассмот­реть что там, а если плохо лежит автомат, то ста­щить.

Cars were honking near the school, commands were heard, some hysterical cries. It was like a demon was pushing me. I went out into the street, clinging to the fences, began to sneak up to the school to see what was there, and if the machine gun was bad, then steal it.

У дома Энгстремов меня остановил внезапный страх. Я крутил головой, пытаясь разобраться, что мне угрожает, и при кровавом свете зарев увидел за решетчатым забором человека.

At the Engstrom house, a sudden fear stopped me. I turned my head, trying to figure out what was threatening me, and in the bloody light I saw a glow behind the barred fence of a man.

Это был мужчина с сумкой или ящиком на боку. Он стоял, не двигаясь, глядя прямо на меня. Я за­мер, как загипнотизированный. Я все еще вообра­жал, что он меня не видит, а он, может, надеялся, что я не вижу его.

It was a man with a bag or box on his side. He stood motionless, looking straight at me. I froze as if hypnotized. I still imagined that he did not see me, and perhaps he hoped that I did not see him.

Постояв так, я медленно и беззвучно двинулся об­ратно, и, когда шмыгнул в дом, все во мне колоти­лось, словно с привидением повстречался. Что это за человек, я понял только на следующий вечер.

After standing like that, I slowly and soundlessly moved back, and when I darted into the house, everything in me was pounding, as if I had met a ghost. What kind of person, I realized only the next evening.

Зарева то затихали, то разгорались всю ночь. Ар­тиллеристы не пили, не играли на губной гармош­ке — устало спали.

The glows faded, then flared up all night. The gunners did not drink, did not play the harmonica - they slept wearily.

Утром прибежала Ляксандра. Она рассказала, что в школе стали немцы, двор полон вездеходов, весь первый этаж забит ранеными, они там кричат, кон­чаются, полы залиты кровью, врачей мало. Пришли и забрали у Ляксандры все простыни и полотенца на перевязки.

Lyaksandra came running in the morning. She said that there were Germans in the school, the yard was full of all-terrain vehicles, the whole first floor was crammed with the wounded, they were screaming there, they were running out, the floors were covered in blood, there were few doctors. They came and took all the sheets and towels from Lyaksandra for dressing.

Она слышала, что где-то тут, на Куреневке, мно­го людей спряталось в пещеру, вот бы к ним при­биться. Но где эта пещера? Мама снова дала Ляксандре картошки, та пошла кормить мужа.

She heard that somewhere here, on Kurenevka, many people hid in a cave, if only they could cling to them. But where is this cave? Mom again gave Lyaksandra potatoes, she went to feed her husband.

Казалось, с минуты на минуту начнется канона­да и полетят самолеты, но время шло, а все было тихо Артиллеристы стали латать пробоины и не­решительно говорить, что прорыв русских остановлен, да вряд ли они сами в это верили. Однако день прошел в мучительной тишине.

It seemed that at any moment a cannonade would begin and planes would fly, but time passed, and everything was quiet. The gunners began to patch holes and hesitantly say that the Russian breakthrough had been stopped, but they themselves hardly believed it. However, the day passed in painful silence.

В сумерках опять стали видны зарева, слышались редкие орудийные раскаты. И вдруг над нашим домом завыли снаряды. Взрывы ударили совсем близко. Во дворе школы вспыхнуло яркое зарево. Снаряды попали в самое скопище вездеходов, ма­шины загорелись, в их кузовах стали рваться бое­припасы.

In the twilight, the glow again became visible, rare gun rumbles were heard. And suddenly shells howled over our house. Explosions struck quite close. A bright glow broke out in the school yard. The shells hit the very crowd of all-terrain vehicles, the cars caught fire, ammunition began to burst in their bodies.

Я вылез на забор, с колотящимся сердцем наблю­дал, как на фоне огня метались немцы, а то вдруг они бежали врассыпную и падали, прятались в ям­ки. Взрывались в огне снаряды, подымая тучи искр, и разлетались, фырча, осколки; грохот стоял, как при бомбежке. Я понял, что вчерашний мужчина был разведчиком и передал координаты, и поразил­ся точности, с какой прилетели снаряды без вся­кой пристрелки, а было их всего два.

I climbed out onto the fence, with a pounding heart I watched the Germans rush about against the background of the fire, and then suddenly they ran in all directions and fell, hiding in the pits. Shells exploded in the fire, raising clouds of sparks, and scattered, snorting, fragments; the roar was like a bombing. I realized that yesterday's man was a scout and transmitted the coordinates, and was amazed at the accuracy with which the shells arrived without any adjustment, and there were only two of them.

Немцы стали тросом вытаскивать вездеходы со школьного двора. От разлетающихся снарядов за­горелся дом ДТС. Я побежал, сообщил матери, она накинула платок, и мы кинулись спасать стариков, но встретили их уже на улице.

The Germans began to pull out all-terrain vehicles from the school yard with a cable. From the flying shells, the DTS house caught fire. I ran, told my mother, she put on a scarf, and we rushed to save the old people, but we met them already on the street.

Ляксандра и Миколай сидели в подвале, когда увидели, что горят. Старуха вывела старика на ули­цу, сама бросилась в дом, но только смогла в ко­ридорчике схватить кастрюлю, кухонный нож и ложки. Она так и шла, одной рукой ведя Миколая, а другой неся алюминиевую кастрюлю.

Lyaksandra and Mikolay were sitting in the basement when they saw that they were on fire. The old woman took the old man outside, rushed into the house herself, but only managed to grab a pan, a kitchen knife and spoons in the corridor. She kept walking, leading Mikolaj with one hand and carrying an aluminum pan with the other.

Дом ДТС горел, как факел, всю ночь, так что и света зажигать не надо. Теперь нас стало четверо: старикам ничего не оставалось, как держаться за нас. Про нашего деда мы думали, что он уже погиб.

The DTS house burned like a torch all night, so there was no need to turn on the lights. Now there were four of us: the old people had no choice but to hold on to us. We thought about our grandfather that he had already died.

А он не погиб, он в это время сидел в канализаци­онных трубах, он их хорошо знал.

But he did not die, at that time he was sitting in sewer pipes, he knew them well.

5 ноября, пятница

November 5, Friday

Кот Тит растолстел. Я спал в яме под домом, он пришел ночью, лег мне на грудь, и меня всю ночь душили кошмары, я его шугал, но он упрямо лез на меня греться, плотный и тяжелый, как поро­сенок.

Tit the cat got fat. I slept in a hole under the house, he came at night, lay on my chest, and all night I was choked with nightmares, I shooed him, but he stubbornly climbed on me to warm himself, dense and heavy, like a pig.

В оставленных домах развелось пропасть крыс и мышей. Тит охотился по сараям, а в свободное вре­мя спал, и ему единственному, кажется, приход фронта пошел на пользу. Он был одинок, потому что вокруг не осталось ни кошки, ни собаки.

In the abandoned houses, an abyss of rats and mice divorced. Tit hunted in the barns, and slept in his free time, and it seems to him alone that the arrival of the front benefited. He was lonely because there was no cat or dog around.

Утром я проснулся от стрельбы. По небу опять дугами пошли штурмовики. Повторялось то же, что и третьего ноября, но была разница.

In the morning I woke up from gunfire. The stormtroopers again arced across the sky. The same thing was repeated as on the third of November, but there was a difference.

Нервы у немцев не выдерживали. Едва слышал­ся самолет, они бросались кто куда. Штурмовики летали над самой землей и безнаказанно работали, словно поля ядохимикатами обрабатывали.

The nerves of the Germans could not stand it. As soon as the plane was heard, they rushed in all directions. Stormtroopers flew over the very ground and worked with impunity, as if the fields were treated with pesticides.

Опять артиллеристов поднял связной, опять они выехали в Пущу-Водицу. Вездеходы, которые уце­лели, двинулись от школы. В полдень на огороде другие артиллеристы установили орудие и приня­лись палить через насыпь. Они стреляли так часто, словно перевыполняли план, но позорно разбега­лись при звуке самолета. Я не выдавал себя, толь­ко в щель наблюдал: как они заряжают, лязгают затвором, как отлетают звонкие золотистые гильзы. Думал: ладно, вот смоетесь, уж эти гильзы все мои будут.

Again the gunners were picked up by a messenger, again they left for Puscha-Voditsa. The ATVs that survived moved away from the school. At noon in the garden, other artillerymen set up a gun and began firing across the embankment. They fired so often, as if overfulfilling the plan, but disgracefully scattered at the sound of the aircraft. I did not give myself away, I only watched through the gap: how they load, clang the shutter, how ringing golden shells fly off. I thought: okay, you’ll wash off, all these shells will be mine.

Стрельба этого орудия, как и других, беспокоила меня уже не больше, чем шум трамвая. Когда летала «черная смерть», было хуже, но я исправно куда-нибудь кидался, потом вылезал, определял но­вые воронки и удивлялся, что хата все цела и цела.

The firing of this gun, like the others, bothered me no more than the noise of a tram. When the “black death” flew, it was worse, but I regularly rushed somewhere, then got out, determined new funnels and was surprised that the hut was all intact.

Я обнаружил кота Тита в сарае, совершенно иг­норирующего войну, взял его, сонного, в охапку, отнес в окоп, устроил там на мешке — он мирно спал себе, даже ухом не ведя при разрывах.

I found the cat Titus in the barn, completely ignoring the war, took him, sleepy, in an armful, carried him to the trench, arranged him on a sack - he slept peacefully, not even waving his ear at breaks.

Мать меня не точила: мол не вылезай да не вы­глядывай, и потом она совсем растерялась. Откуда знать, где тебя шарахнет: шарахало всюду. Я в окоп бегу, а она навстречу из окопа в хату, смех и горе, одна надежда на удачу. Это настолько в нее въе­лось, что и потом, когда я отчаянно бродил среди минных полей, занимался разрядкой бомб и взрывами, она не ругала меня, перестала запрещать. От жизни, постоянно насыщенной страхом, в ней слов­но что-то сломалось. Она почти не видела в жизни другого. Только один я у нее был, она так беспоко­илась обо мне прежде, так переживала, а поводам все не было конца, — что это перешло в противо­положность, иначе обыкновенной душе не выдер­жать.

My mother didn’t sharpen me: they say don’t get out and don’t look out, and then she was completely confused. How do you know where you will be shy: shy everywhere. I run into the trench, and she meets her from the trench to the hut, laughter and grief, one hope for good luck. It was so ingrained in her that even later, when I desperately wandered among the minefields, engaged in defusing bombs and explosions, she did not scold me, she stopped forbidding me. From a life of constant fear, something seemed to break in her. She hardly saw anyone else in her life. She had only one me, she was so worried about me before, she was so worried, and there was no end to the reasons - that it turned into the opposite, otherwise the ordinary soul would not be able to endure.

Старики Ляксандра и Миколай наотрез отказались идти в окоп. Они остались в доме, и вот я стал связ­ным между ними и мамой. Старики сняли с кровати пружинный матрац, прислонили его под углом к печке, покрыли сверху ватными одеялами — полу­чилось что-то вроде шалаша в комнате. Они залезли туда и сидели, прижавшись друг к другу. Я прихо­дил, отворачивал одеяло:

The old men Lyaksandra and Mikolay flatly refused to go into the trench. They stayed in the house, and so I became a liaison between them and my mother. The old men removed the spring mattress from the bed, leaned it at an angle against the stove, covered it with wadded blankets on top - it turned out something like a hut in the room. They climbed in and sat cuddled up to each other. I came, turned away the blanket:

— Вы тут живы?

• Are you alive here?

— Живыя, сынок. Слава Богу! — отвечала Ляк­сандра. — А мама живая?

Live, son. Thank God! Lyaksandra answered. - Is mom alive?

Полный порядок, скоро обедать будем!

Full order, we will have lunch soon!

Слепой Миколай, очень чуткий, говорил:

Blind Mikolay, very sensitive, said:

— От зудиць, зудиць, ляцяць два самолеты...

• From itch, itch, lyatsya two planes ...

Я совсем ничего не слышал, но Ляксандра хватала за руку:

I didn’t hear anything at all, but Lyaksandra grabbed her hand:

— Ховайся, ховайся!

• Get on, get on!

Я залезал в их «шалаш», и действительно над крышей проносились два самолета, и бахали мелкие снарядики.

I climbed into their "hut", and indeed two planes flew over the roof, and small shells were fired.

От пушку увозяць, — сообщил Миколай.

Get away from the cannon,” Mikolay said.

Я кинулся во двор: действительно, вездеход уво­зил орудие. Я обрадовался, пошел собирать гильзы, но только от досады топнул ногой: вот же, черти, все гильзы до единой собрали и увезли.

I rushed into the yard: indeed, the all-terrain vehicle was taking away the gun. I was delighted, went to collect the cartridge cases, but only stamped my foot in frustration: here, the devil, they collected all the cartridge cases and took them away.

Вдруг я увидел, как по огороду к окопу отчаянно спешат Ляксандра и Миколай. Она тянула его за руку, а старик не поспевал, размахивал палкой.

Suddenly I saw Lyaksandra and Mikolay desperately rushing through the garden to the trench. She pulled him by the hand, but the old man did not keep up, brandishing a stick.

— Немцы там, немцы! — крикнула Ляксандра. В наш двор въезжали шикарные лимузины. Уже побежали связисты, разматывая катушки красных проводов. Вернулся генерал. Двор наполнился офицерами, на лошадях скакали связные, генерал кри­чал по телефону. Я подумал: ну, теперь наша хата не лучше других, и вообще вы тут долго не усидите.

The Germans are there, the Germans! Lyaxandra screamed. Luxurious limousines drove into our yard. Signalers were already running, unwinding coils of red wires. The general returned. The yard was filled with officers, messengers rode on horseback, the general shouted on the phone. I thought: well, now our hut is no better than others, and in general you won’t sit here for a long time.

— А вы еще живые? — окликнула меня Шура из окна.

• Are you still alive? Shura called me from the window.

— Где фронт? — спросил я.

• Where is the front? I asked.

— Ой, ой, никто ничего не знает! Ой, какой страх, — сказала она, широко раскрыв глаза. — Ночью пошли советские танки, у каждого фары горят, и воют сиренами, так жутко воют, что душу разди­рают, тьма, просто тьма этих танков, и они прут — и огонь, и рёв, ну смерть, немцы просто с ума посходили, бежали, как мыши, и как мы еще живы — я не знаю. Киев сдают. Сейчас. Уже не держат. Вон генерал кричит, чтоб взрывали мосты и всё жгли. За нами сейчас пойдет последняя облава и факельщики. Беги, скажи маме! Тикайте куда-нибудь.

“Oh, oh, no one knows anything! Oh, what a fear,” she said, eyes wide. - At night, Soviet tanks went, headlights were burning at each, and howling sirens, howling so terribly that they were tearing apart the soul, darkness, just darkness of these tanks, and they rod - and fire, and roar, well, death, the Germans just went crazy, fled like mice, and how we are still alive - I don't know. Kyiv surrender. Now. They don't hold anymore. There the general shouts to blow up the bridges and burn everything. We will now be followed by the last raid and torchbearers. Run, tell your mom! Tick somewhere.

— Куда ж тикать?

• Where to tick?

Не знаю ничего, тикайте куда можете!

I don't know anything, tick wherever you can!

Я отошел от окна, решил матери ничего не гово­рить, потому что бежать всё равно некуда.

I moved away from the window, decided not to tell my mother anything, because there was nowhere to run anyway.

По насыпи забегали фигурки немецких солдат, устанавливали пулеметы, укладывались. От Пущи-Водицы неслась ружейная и пулеметная стрельба. Я ждал последнюю облаву.

Figures of German soldiers ran along the embankment, set up machine guns, and laid down. Rifle and machine-gun fire rushed from Pushcha-Voditsa. I was waiting for the last raid.